Петриковское диво
Это действительно так: лишь стоит произнести: «Петриковка» – и тут же перед глазами во всем ее величии петриковская роспись, прекрасно известная, как на Днепропетровщине, так и на Украине.
Хотя почему только на Днепропетровщине и на Украине? Во всем мире! Ведь именно здесь когда-то родилось, а ныне успешно процветает это уникальнейшее художественное явление. И здесь нет перегиба. Это действительно уникальнейший и неповторимый вид искусства.
А что вообще потрясает в этом небольшом, но уютном крестьянском селении, ныне имеющем статус районного центра, так это то, что здесь, в Петриковке, свято берегут свою богатейшую художественную историю. Как и многие-многие легенды о своем родном крае. Прикоснемся к одной из них…
Легенда о вишне
«…Жили когда-то в Петриковке казаки. Те, которые оставались неженатыми, уходили проводить свои последние дни в монастыри, а женатые возвращались к своим куреням, – так привычно называли казаки свои хаты.
В одной из таких хат жил старый-старый казак – приветливый и добрый, как теплая осень. И была у него дочь. Молодая, красивая, как ступившая на порог весна. А у дочки был парень. И как только любила, как только любила Петриковка эту достойнейшую пару! Уже и о свадьбе речь заводила: эти двое – хороший пример того, какими именно должны быть будущие молодые семьи.
Но тут наскочили на село крымчаки. И кого у ясырь угнали, а кого…
Дочь старого казака и ее сужденный погибли в неровном бою. И решила Петриковка похоронить их вместе. И похоронила. А на их общей могиле посадила обыкновенную вишню. Эта вишня выросла. И как глянешь на нее – прямо глаз радуется: такая же красивая, как та дивчина при жизни! И к любой погоде неприхотливая. Как и тот парень дивчины: был бы кусок хлеба да щепотка соли.
А как пошли отростки от этой вишни, люди начали высаживать их в своих садах. С тех пор и утопает Петриковка каждую весну в невестином цветении, а летом полыхает на всю округу красными ягодами. И зовут эту вишню в народе петриковской…»
…Эту, без преувеличения, красивую и душевно-лирическую легенду автору этих строк в далеком от нынешнего дня 1997 году во время нашей встречи рассказал коренной петриковец и прекрасный рассказчик Федор Савич Панко – он же народный художник Украины. И это его талантливейшие росписи (в том числе, и перенесенная на полотно легенда о петриковской вишне) хорошо известны в разных америках и канадах, европах и австралиях. Замечательные работы великого мастера не раз и не два получали всемирное признание. Но, говоря об этом, хочется сказать и о другом, давно наболевшем.
Уже длительное время с нами, как это не прискорбно, происходят странные вещи: петриковская роспись, как и петриковская вишня, цветет-полыхает на весь мир, цветет и полыхает своим величием и красотой, а мы, как и раньше, поклоняемся забугорным веточкам-сучкам, долетающим к нам из-за кордона…
Что – не к месту такие размышления? Еще и как к месту. Это как раз то, о чем полагается уже давным-давно говорить не тихим-тихим шепотком, а во всеуслышанье: надо, наконец-то, научиться ценить свое родное искусство! Дорожить им! А не только поклоняться чему-то зарубежному! Тем более, что у нас есть что и ценить, и чем дорожить. Петриковская роспись – ярчайшее этому подтверждение. Поклоняйтесь ей! И цените. Ведь без таких самобытных явлений просто нет Украины.
Сожженные «кожаные бумаги»…
…Федор Савич Панко мог говорить о родной для него Петриковке, что называется, часами. И, конечно же, о Петре Калнышевском, чьим именем и названо это село, и чей образ тоже с особой любовью не единожды воссоздавал на свои полотнах Федор Савич.
– Церковь Калнышевского! Слышали о такой? – спрашивал тогда во время нашей встречи. – А ведь была такая, была! Я ее хорошо помню. Она еще стояла в те годы, когда я ходил в пятый класс.
И он тут же в один миг из известного народного художника превратился в поэта и историка. Вот только трудно было понять: чего больше в нем было в этот перевоплощенный миг – поэта или историка? А рассказывал – будто приоткрывал дверь в невидимый до этого мир…
– Это была красивая деревянная церковь! – говорил восхищенно. – Церковь, которую Калнышевский перенес из Куриловки. Теперь, – уточнил, – можно сказать, что она выполняла для него еще и роль места, где можно было спрятаться.
– Так вот, – продолжал. – В этой церкви в 30-х годах уже двадцатого столетия нашли документы. Тонны три документов! – уточнил. И тут же скорее утверждал, нежели переспрашивал. – Не верите?..
А у самого – чуть ли не слезы из глаз.
– Три тонны! – повторил опять. – Это я вам точно говорю. И документы там были, – продолжал с откровенной оголенной болью, – не только религиозные, но и казацкие.
Федор Савич уже не сдерживал слез.
– Но их… сожгли… Церковь ведь! Опиум, как говорили!.. – Вытирал глаза тыльной стороной ладони. – А те, кто сжигал, были откровенно недовольны: «Что это за бумаги такие? – возмущались. – Не горят! Лишь сворачиваются, будто кожа!».
Панко рубанул воздух рукой.
– А ведь это все были бумаги пергаментные! И Калнышевский сохранял эту казацкую историю для нас для всех, для нас для всех!..
Он вдруг приостановил рассказ и долго-долго ходил по своей мастерской. Затем продолжил.
– Тогда же, помню, в тридцатые, кто-то принес маленькую гравюру. На этой гравюре – человек. Но не святой. Через 52 года по детской своей памяти я восстановил тот рисунок. Когда его увидела Апанович, она воскликнула: «Да это же Калнышевский! Это же Калнышевский! Как похож!..». Вспоминается, правда, и другое. Когда я рисовал портрет Калнышевского, мне один якобы знаток истории советовал: «Вашему Калнышевскому – да другие бы усы. Кайзеровские!». Я ответил тогда этому знатоку: «Не носили казаки кайзеровских усов. Носили свои – казацкие».
Он снова помолчал.
– О Калнышевском говорят разное. Даже Роман Иванычук и тот когда-то писал, что портретов Калнышевского не было.
Он снова рубанул воздух рукой.
– А откуда тогда вот та гравюра, которую я видел еще в пятом классе? Она что – с неба упала?
Уже спокойнее продолжил.
– Однажды в одном из журналов я увидел снимок. Оказалось, в Одессе была найдена икона. На ней стоят трое – Калнышевский, Глоба и Головатый. И когда я на этом снимке увидел острые усы Калнышевского, очень обрадовался: моя детская память, когда я впервые увидел вот ту маленькую гравюру, меня не подвела…
В тот миг у Федора Савича Панко, кажется, не было за спиной многих трудовых десятилетий. Ребенок! Как вот тот петриковский мальчишка-пятиклассник, у которого впервые состоялось первое творческое свидание с именем Калнышевского: отрыл дверь в широкий-широкий мир из петриковской хаты на рассвете – да так и остался перед всем миром с открытой душой и открытыми чистыми глазами…
…И снова раздумья. О прошлом, настоящем и будущем.
В 30-ые годы минувшего столетия в Петриковке по варварски сожгли церковные и казацкие «кожаные бумаги», громко возмущаясь, что они плохо горят. Сегодня, к сожалению, выкорчевывание истории продолжается. Правда, уже новыми современными методами: вот об этом, дескать, стоит помнить, а об этом нет. Но смысл все тот же: фактически сжигается прошлое. Уже определена и новая «стратегическая линия»: нас массово загоняют в беспамятство. А это еще страшнее, чем сожженные «кожаные бумаги». Потому, что то было единичное явление, а ныне массовое. Посему насилию беспамятства надо противостоять. Надо беречь собственную историю. Чтобы что-то хорошее не просто сохранять, но и преумножать, а плохое никогда и нигде не повторять.
Все так просто, все так просто… Вот только будет ли усвоена это простота всеми теми, кто ныне выкорчевывает собственную историю?
«Это искусство не измерить ни гривной, ни долларом…»
…Петриковка воистину богатая на славные художественные имена, начиная с имени Татьяны Акимовны Паты, которую по праву считают одной из основоположниц петриковской росписи. В этом же творческом строю и Федор Савич Панко, многие другие мастера. Все они вписаны в золотую страницу петриковской росписи, как и имя Нины Ивановны Турчин, чьи художественные работы это тоже ярчайшая добрая слава Петриковки.
Мы встречались с ней все в том же 1997 году в ее художественной мастерской и ту счастливую встречу просто нельзя забыть. Ведь как только восторженно говорила она о своем родном крае, о его неповторимой красоте! Кажется, я и сейчас слышу ее голос…
– Я очень люблю цветы! – как бы исповедовалась она. Такое впечатление, что даже без красок в руке она, кажется, ощущала их живое дыхание. – А еще я очень люблю дерево. – И здесь же уточнила. – Люблю работать красками по дереву.
И она рассказала, что значит для нее «работать красками по дереву».
– Сначала я смотрю на фактуру этого дерева. На фактуру, которую природа уже сделала до меня. И смотрю не просто, чтобы поглядеть да полюбоваться. Я всегда восторгаюсь мастерством природы: как только все тонко у нее, как только изящно!.. И мне, – чуть ли не извинялась, – жаль зарисовывать красками разного рода сучки, разводы… И я их не зарисовываю. Я вписываю их в свою будущую картину. И как только прекрасно ложатся они в каждую новую работу, как только прекрасно ложатся!
Кажется, она в этот миг видела перед собой эти сучки и разводы. И для убедительности как бы дотрагивалась до них руками.
– Вот там, – задерживала руку в воздуху, – тучи… Вот там – солнышко… А там – луна… Понятно, да? И от того, какая фактура этого конкретного дерева, зависит и то, что будет на картине – зима или лето. – Она как бы подвела тогда итог всему сказанному. – И вот так уже 37 лет подряд…
37 лет подряд – это, понятно, на время нашей встречи, которая состоялась более двух десятилетий назад. К этому времени Нина Ивановна уже была с определенным жизненным и профессиональным опытом. И вспоминалось ею в тот день многое – и радостное, и горестное. С болью и грустью – горестное. И с каким-то нежным-нежным женским оттенком теплоты что-то приятное, радостное, которое не остыло даже через годы и десятилетия.
– После той страшной войны, – куда-то вдаль смотрела Нина Ивановна, – единственной радостью в доме были цветы. И хорошо, что они были. Ведь без радости человеку нельзя. Вот мы и радовались. Радовались растущим домашним цветам…
Она, кажется, видела их и сейчас.
– Цветы очень любила моя мама!..
Ее глаза тут же вспыхнули каким-то особенно нежным светом.
– И так запали в душу, – будто сердце протягивала на простертой ладони, – что их уже от сердца не оторвать…
Вот такое признание. Чистое, доброе и, что называется, от всей души. Затем, помедлив, она, как мне показалось, чуть ли не стесняясь, продолжила.
– Это может показаться странным, но я… очень люблю цветы… маленькие! – И застеснялась еще больше. – Не удивляйтесь: действительно маленькие. За которыми не нужен какой-то особый уход.
Говоря о маленьких цветах, которым не нужен какой-то особый уход, она долго-долго смотрела на собственные картины. Вон они, напротив. Будто сотканы из этих маленьких-маленьких цветов, за которыми не нужен большой уход: она рисовала их такими, какими их подарила сему миру природа. Рисовала их в том их «возрасте» первозданности, какими они есть на самом деле, – то есть без привычного людского ухода.
Слушая ее, я тут же отметил про себя: так вот откуда эта потрясающая цветная гамма на ее картинах! Как просто, оказывается, все, как только просто… Надо просто видеть природу в ее самой-самой первозданной красоте!
Наконец решился задать ей вопрос, без которого нельзя было обойтись.
– А как вы лично пришли к петриковской росписи? Здесь родились, здесь живете – это понятно: родной край, родные берега. Но, наверное, было еще что-то, которое и сыграло свою решающую роль в приобщении к петриковскому диву.
И она рассказала.
– По соседству с нами жила Надежда Тимошенко. Боже! Как она умела рисовать!.. Это был настоящий талант от природы! У нас, кстати, в Петриковке, таких много. Так вот. Вся ее хата была разрисована. Крыша – соломенная. А под крышей, чтобы ни дожди, ни снег не смывали, – лыштва, то есть цветной орнамент. Смотришь на него – и в любую погоду (даже если пасмурно!) на нем цветы… играют! И это так впечатляло, так впечатляло!.. Зимой, к примеру, везде снег, а тут… Такие яркие, такие яркие цветы!..
Ее самые первые пробы кисти состоялись тогда же – в детстве. Как и Тимошенко, юная тогда Нина разводила краски… на курином яйце. С возрастом она все больше убеждалась в том, что цвета, которые наносятся художником то ли на холст, то ли на круглые тарелки (как это и есть в петриковской росписи), всегда зависят от… характера человека.
– Если голубые, желтые, белые, оранжевые, – разъясняла она, – значит, человек разносторонний, даже эмоциональный. А если видите гамму коричнево-золотистую, как у меня, то знайте: я более спокойная. Я, скажем, никогда не любила влезать в ту же политику. Не мое это! По мне – лучше оставаться в стороне от привычного ныне уличного крика и не вымазываться цветами ненависти или проклятий. Лучше в это время заниматься привычной для себя работой – сосредоточено рисовать…
Тогда же, во время нашей встречи, я не мог обойти и вопрос о том, как она начала использовать в своих рисунках уже упомянутую фактуру дерева. Ведь это, по большому счету, величайшее творческое открытие. Она ответила.
– Может это покажется странным, но я жалела… токарей. Тех, – уточнила, – которые изготавливают тарелочки для петриковской росписи. Вроде бы и хороши эти тарелочки! Аккуратные! Красивые! Но… с сучком или с сучками. Вот и подумалось: «А что если эти сучки использовать для росписи?». Попробовала, – улыбнулась, – получилось…
На время нашей встречи у нее, как и у всякого творящего, уже был свой личный «золотой фонд». Вот только время от времени ей приходилось его сужать. И это еще одна страничка непростой творческой жизни петриковцев.
– Не очень хочется что-то продавать из этого фона, – объясняла тогда Нина Ивановна. Ведь в нем уже годами сохранялось самое лучшее. Но… – Она вдруг стала грустной-грустной. – На что-то надо жить… У меня ведь семья… Вот и приходится кое-что продавать… Правда, перед тем, как продать какую-то работу из этого личного фонда, я обязательно пополню его какой-то новой работой. А вообще петриковское искусство, – будто поставила точку в нашем разговоре, – нельзя измерить ни гривней, ни долларом…
Вот так, оказывается: нельзя измерить. Ни гривной, ни долларом. И это не просто откровение. Это та оценка, которую всегда имеет то искусство, которое по праву называется народным.
…Петриковское диво! О нем уже столько писано-переписано! И это нормально. Историю надо беречь. И как можно чаще рассказывать об этом уникальнейшем художественном явлении и его мастерах, которые в самых затаенных уголках души сохраняли не только маленькие тайны этого петриковского дива, но и делали все, чтобы этот вид искусства навсегда оставался истинно народным. Чтобы его, как что самое нежное, самое душевное, можно было передавать все новым и новым поколениям…
(Со старых рукописей: невыдуманные рассказы).
Александр ПИЛЁНОВ,
заслуженный журналист Украины.
